Жизнь геев и лесбиянок Москвы после 1945 года невозможно оценивать по известным меркам западной ЛГБТ-истории. В авторитарном полицейском государстве отсутствовал независимый социальный активизм и неправительственные организации, а значит, не могло быть никакого русского «гомофильного» движения, связанного с ЛГБТ-сообществами.
Фрагменты статьи
Советское государство обладало монополией на прессу, кино, радио и телевидение, охраняя эту монополию ревностно и используя цензуру как орудие до конца восьмидесятых годов.
Кроме того, сами политические диссиденты сторонились феминизма и по сложным историческим и идеологическим причинам отрицали гендер как категорию анализа. «Вторая волна» феминизма в России была крайне незначительна, а «лесбийского сепаратизма» не было вовсе. В 60-70-х годах не могло случиться никакого московского Стоунволла, как не могло возникнуть сообщества советских людей, которые идентифицировали бы себя как геи. В Москве была совершенно иная история понимания и проживания своей «квирности», чем в столицах Западной Европы.
После победы, после Сталина
Потери в Великой Отечественной войне привели к опасному демографическому кризису. Погибло 26 миллионов человек, 20 миллионов из которых — мужчины. Еще до конца войны Никита Хрущев разработал и провел серию законов о семейной политике, чтобы как можно скорее восполнить потери. Благодаря закону от 8 июля 1944 года «Об увеличении государственной помощи беременным женщинам» матери-одиночки впервые получили государственную поддержку; прежде они зависели от алиментов ушедших отцов. Вместе с усложнением процедуры развода и запретом на аборты пакет законов привел к стремительному росту числа матерей-одиночек. За десять лет у них родилось почти девять миллионов детей.
Такой глубокий популяционный кризис вполне мог послужить предлогом для антигомосексуальной кампании или арестов по антигомосексуальному закону 1934 года, однако аресты за мужеложство хотя и были, но редко фиксировались в доступных официальных документах.
Сталинский подход тридцатых годов — тишина, окружавшая однополую любовь, — оказался конструктивным, хотя попытки сексуального инакомыслия появлялись в журналистике на тему «холодной войны». В комментариях к зарубежным событиям сатирический журнал «Крокодил» изображал капиталистических союзников США женственными, слабыми и часто в недвусмысленных ситуациях (июнь 1950 года, западногерманский советник Конрад Аденауэр в женской одежде выходит «замуж» за Дядю Сэма). По контрасту с ними, широкоплечие советские люди отворачиваются от извращенного капиталистического обольщения.
Самый известный задокументированный арест произошел в конце 1944 года, когда знаменитый московский певец Вадим Козин был обвинен в мужеложстве и антисоветских высказываниях и в 1945 году отправлен в лагерь. Популярный певец цыганских баллад вел себя не слишком благоразумно, приглашая молодых людей на обед и в свою постель в московском отеле «Метрополь», где спецслужбы организовали тщательное наблюдение за гостями. Записи о приговорах за мужеложство неполные, но свидетельствуют о росте заключенных по этой статье в течение пяти лет после 1945 года. Однако за 1950 год в московских судах вынесли всего шесть таких приговоров.
Мы до сих пор не знаем, как в последние годы правления Сталина НКВД действовал в отношении гомосексуалов. Тогда репрессии возрастали вновь, нацеливаясь на «контрреволюционеров» и новых «классовых врагов». Однако широкомасштабные аресты за гомосексуальность вряд ли имели место — эмигранты и мемуаристы ничего не писали о массовых операциях такого рода. С началом «холодной войны» геи становились побочными жертвами различных кампаний против граждан, подозреваемых в нелояльности.
После смерти Сталина количество заключенных значительно уменьшилось. Миллионы были амнистированы, многие «политические» полностью реабилитированы. В то время чиновники и врачи, работавшие в лагерях, начали беспокоиться из-за возможного распространения извращенных сексуальных практик, наличие которых игнорировали за колючей проволокой. Мужеложство и изнасилование считались типичными для криминальной субкультуры, как и лесбийские отношения, широко распространенные среди преступниц. Теперь тюремные власти исследовали и пытались ограничить извращенную сексуальность оставшимися лагерями, а государство тревожилось о распространении этих практик в обществе.
В 1958 году вышла тайная директива МВД «об усилении борьбы с мужеложством». Количество уголовных дел против мужчин за однополые отношения быстро росло; милиция начала следить за местами встреч гомосексуалов в парках и общественных туалетах, использовать информаторов для сбора компрометирующей информации. Это была не только московская, но и национальная стратегия, что доказал повторный арест Вадима Козина в гостиничном номере Хабаровска с шестнадцатилетним подростком, подсадной уткой милиции.
Хотя гомосексуалов активно преследовали, лесбиянки, на которых во времена Сталина не обращали внимания, не были объявлены вне закона и при Хрущеве, однако превратились в объект психиатрического наблюдения. В 1956 году руководители лагерей предложили принять антилесбийский закон, но власти предпочли работать с лесбиянками за закрытыми дверьми лечебниц, нежели в открытом пространстве судов. «Лечение» лесбиянок в Советском Союзе включало в себя лекарства, снижающие половое влечение, и постановку на учет в психиатрическом диспансере, что сильно усложняло повседневную жизнь.
Ситуация со «свободными» лесбиянками в Москве тех лет остается неясной. Женские привилегии и отсутствие доступных мужчин позволяли им маскировать однополую любовь обычной дружбой. Московская актриса Фаина Раневская (1896 — 1983) много лет прожила со своей возлюбленной, актрисой Павлой Вульф (1878 — 1961). Во время войны они эвакуировались в Ташкент, а по возвращении в Москву жили раздельно, проводя вместе выходные. В пятидесятые годы Раневская ухаживала за Вульф, которая умерла у нее на руках; позже она признавалась, что Вульф была единственной любовью ее жизни.
Не всем лесбиянкам так везло. Поэт Анна Баркова (1901 — 1976) прошла через три тюремных заключения (1934 — 1939, 1947 — 1956, 1957 — 1965). Ее лесбиянство не было незаконным, но все же такая сексуальность вступала в конфликт с советской властью. Первый раз Баркову арестовали за ироническое стихотворение о Сталине. Выйдя в 1939 году, она поселилась в Московской области с бывшей заключенной и возлюбленной Тоней (ее фамилия неизвестна). Вместе они пережили годы войны, хотя часто ссорились. В своем дневнике Баркова писала: «Возможно, такова природа декадентской ориентации; возможно, здоровые люди этого никогда не чувствуют. Но значит ли это, что они правы?». Она решила переехать в Москву, к другим своим подругам; чувствуя себя преданной, Тоня донесла на Баркову. В 1947 году ее арестовали и приговорили к десяти годам за антисоветские высказывания. Выйдя на свободу в 1956 году, она стала жить на Украине с другой своей любовницей, но обе были арестованы на следующий год за написание антисоветских материалов.
Баркову выпустили в 1965 году, а в 1967 полностью реабилитировали благодаря Александру Твардовскому. В тот же год Баркова поселилась в московской коммунальной квартире. После каждой конфискации она упрямо переписывала свой дневник и оставила после себя стихи, отражающие природу гомосексуального желания и практически не известные до сих пор.
Гей-солидарность в позднесоветское время
К 1965 году число городских жителей впервые превзошло число сельских. Москва притягивала амбициозных и талантливых. В поисках лучшей жизни в столицу стремились и советские ЛГБТ-граждане. Для сексуальных и гендерных диссидентов Москва предлагала возможности и даже свободу, с которой не могло сравниться ни одно другое место в СССР.
Возможно, наиболее важным фактором в формировании ощущения широких возможностей стало домостроительство — большинство семей могли теперь приобретать квартиры. Самым вероятным способом обрести собственную квартиру был для геев и лесбиянок брак, поскольку гетеросексуальная семья могла встать в очередь на ее получение. Для этого русские геи и лесбиянки вступали в брак друг с другом, отлично зная об ориентации партнера. Кроме того, советские мужчины стремились жениться на иностранках и уехать из СССР. Это был один из самых простых способов «побега» для целеустремленных геев.
Однако не все могли найти личное пространство, и публичный секс, который давно играл важную роль в гетеро- и, особенно, гомосексуальной жизни Москвы, продолжал существовать. В 70-80-е годы основные места сборищ образовывали дугу вокруг Кремля и Красной площади — знаменитый маршрут для искателей приключений. Известным местом тайных встреч был подземный туалет в Александровском саду у кремлевской стены, в нескольких шагах от станции Библиотека им. Ленина. В десяти минутах ходьбы от него были туалеты в ГУМе и в цокольном этаже Центрального музея В.И. Ленина. Перейдя площадь Свердлова, можно было увидеть памятник Карлу Марксу, который глядел в самый центр советского гей-царства, маленький сквер перед Большим театром, с лавками вокруг низкого фонтана. Зимой и летом эта площадь, известная как «плешка», была самым популярным местом гомосексуальных встреч.
Гей-пространство Москвы не ограничивалось маршрутом в центре города. Основная артерия шла на север от Красной площади, по улице Горького к Пушкинской площади, популярной среди всех типов нонконформистов, и далее, к площади Маяковского, где иногда собирались лесбиянки. Места встреч были также в парке Горького и на Ленинских горах, недалеко от МГУ, у Казанского вокзала, на Трубной площади рядом со Старым цирком, в парке Эрмитаж и на Гоголевском бульваре, у памятника писателю.
Следуя предубеждению интеллигенции, что открытая гомосексуальность — преступление, некоторые связывали жизнь на «маршруте» с нарушением закона, отсутствием образования и опасностями советских улиц, считая такое времяпрепровождение рискованным и грубым. Они различали геев-интеллектуалов, не ходивших по «маршруту», и уличную жизнь рабочего класса. Интеллигентные молодые люди предположительно посещали «маршрут» только до тех пор, пока не находили партнера, а затем покидали его ради безопасных квартир.
Однако страх, деградация и пустой поиск наслаждения не были единственными спутниками уличной жизни; разница между домашними образованными геями и грубыми парнями с улиц никогда не была абсолютной. Наблюдатели отмечали серьезные попытки завсегдатаев «плешки» создать товарищество (если не сообщество) и разобраться в смысле существования геев в советских условиях. В начале 1970-х лексикограф Владимир Козловский взял интервью у «мамы Влады» — человека, которого называли «главным гомосексуалом Москвы», и членом «элиты», часто посещавшим «плешку». В разговоре, полном неприличной игры слов, «мама Влада» горько сетовала на преследования гомосексуалов, страдающих из-за своего «нонконформизма».
«Я не понимаю наших чертовых лидеров, которые могут запереть меня и делать что вздумается, но никогда не заставят меня измениться. Это не моя вина. Я таким родился… О, если бы только власти знали, сколько в наших рядах знаменитостей… Как много среди нас офицеров КГБ, военных, членов правительства, народных артистов, лауреатов премий в самых разных областях, ученых, художников, поэтов».
Для Козловского «мама Влада» была «главным создателем гомосексуального фольклора и мифологии» и тем, кто обладал авторитетом на «плешке».
Не менее поразительным, чем существование мест для встреч геев в советской Москве, был особый сленг и новое ощущение несправедливости. Сленг циркулировал по всему СССР и брал свои корни в дореволюционном гомосексуальном андеграунде, лагерном жаргоне и современном языке криминала и улиц. Наиболее стойкой его характеристикой была родовая инверсия. По меньшей мере с 19 века гомосексуальные мужчины использовали богатые возможности родовой инверсии в обращении к друзьям и назывании самих себя (к примеру, вместо «я пошел» говорили «я пошла»). Писателя Александра Дымова привел в «тусовку» приятель, гей Алеша. В один из первых своих визитов Дымов стал свидетелем появления одного из друзей Алеши в военной форме.
«Высоким голосом, который то и дело ломался, он пропел: «Мои дорогуши! Если бы вы только знали, какой член я только что сосала!» Я испытал шок по трем причинам. Primo, это был настоящий офицер ВВС в безупречной форме, с голубыми эполетами и золотыми пуговицами. Secundo, несмотря на то, что присутствовали только мужчины, он обратился к ним «дорогуши». Tertio, он говорил о себе в женском роде…».
Сленг и мифология свидетельствовали о растущей солидарности гей-граждан, собиравшихся в своих квартирах тесным кружком проверенных друзей. В 1979 году Харлоу Робинсон, русскоговорящий американский магистрант, несколько месяцев живший в Москве, написал статью, посвященную исследованию городского гомосексуального андеграунда. Он отмечал «ощущение крепкого товарищества, возникавшего из особой ситуации советских геев; преданность и верность не только собственному возлюбленному, но и кругу друзей. Чаще всего геи знакомились через друзей и приятелей; такое есть и за пределами России, но из-за отсутствия альтернатив в Москве это было гораздо важнее». Другой гость из Бостона видел в советской преданности друзьям и возлюбленным положительную альтернативу западной гей-жизни, насыщенной порнографией, потребительством и промискуитетом. Дымов, активный деятель самиздата, сравнивал солидарность политических и сексуальных диссидентов. Однако гетеросексуальные диссиденты не думали о сексуальных меньшинствах как об объектах «прав человека», за которые боролись; большинство из них ассоциировали словарь гомосексуальности с преступным миром представителей рабочего класса и кошмарами лагерей. Добровольцы, размножавшие самиздатовские рукописи, не хотели перепечатывать откровенные рассказы Евгения Харитонова. Гей-кружки часто передавали друг другу любую литературу о гомосексуальности, какую только могли найти.
В 70-80-х годах гомосексуалы Москвы уже обладали четким представлением о советской гомофобии, отчасти благодаря международному влиянию. Практически все наблюдатели позднесоветской гей-жизни отмечали харизматичных личностей, имевших свои кружки и проповедовавших собственные теории о гомосексуальности, о преследованиях и перспективах. В 1977 году Саша, инженер из Москвы, так ответил на вопрос, есть ли у гей-движения в Советском Союзе возможности развития:
«Точно не в ближайшем будущем. Во-первых, у нас нет гей-субкультуры, существующей на Западе; нам очень сложно обрести идею идентичности, тем более понимание нашего угнетения. Во-вторых, даже если бы групповая солидарность и существовала, она бы не смогла превратиться в организацию из-за политических репрессий. Советское государство контролирует всё, в отличие, скажем, от ситуации в Польше. Движение за демократический социализм имеет больше шансов появиться в Польше, нежели здесь, и я думаю, что движение за изменения в сексуальной политике скорее возникнет в одной из стран с народной демократией».
Левые гей-активисты из-за рубежа думали схожим образом, хотя время от времени предпринимали усилия, чтобы связаться с «лидерами» геев и лесбиянок в Москве и Ленинграде. Побывав в 1980 году в Москве, Харлоу Робинсон пессимистично замечал:
«Советское общество меняется крайне медленно; огромный прогресс в движении за права геев, который произошел в семидесятые годы в Америке и западной Европе, здесь даже не начинался и вряд ли начнется в ближайшие поколения. Но даже небольшие улучшения не обязательно останутся. Кто знает, что случится после Брежнева?»
Мало кто предвидел перемены, которые вот-вот должны были произойти с ЛГБТ-гражданами Советского Союза.
Мужчины, предпочитавшие однополый секс, являлись наиболее заметным элементом разнообразной жизни Москвы, но все же они были не одни. Женщины, любившие женщин, также начинали осознавать себя, несмотря на изоляцию. Елена Гусятинская изучала французский в Институте иностранных языков. Она вспоминает:
«Свою нетрадиционную ориентацию я чувствовала с раннего возраста, с юности… но в шестидесятые эта тема была табуирована, и я не слишком об этом думала. Поскольку я могла читать на иностранных языках, у меня был определенный доступ к информации по теме. Но в общем моя гомосексуальность была глубоко скрыта в подсознании. С одной стороны, я ее ощущала, но с другой жила традиционной жизнью: вышла замуж, развелась…»
Евгения Дебрянская, еще одна москвичка, которая позже стала известна как первая советская лесбийская активистка, также в те годы вышла замуж. Другая будущая активистка, Ольга Краузе, в юности носила брюки и втихаря переодевалась в школьное платье. Выучившись на художника, она нашла в Ленинграде кружок геев и лесбиянок. «Мы курсировали между Москвой и Питером. Позже я занялась активизмом, андеграундом, взаимопомощью. Я отлично помню, как мы организовывали браки с геями, когда их надо было спасти от преследования».
В этот же период из небытия возникли транссексуалы и гермафродиты. Это случилось благодаря развитию медицинских исследований, центром которых стала Москва. Профессор Арон Белкин из Московского института психиатрии вместе с коллегами из Института экспериментальной эндокринологии занимался коррекцией пола гермафродитов и сменой пола пациентов-транссексуалов. Эти специалисты не знали о многочисленных советских опытах 20-30-х годов, но были хорошо осведомлены о том, что в этой сфере происходило на Западе после 1945 года. В течение пятнадцати лет с 1961 года Институт провел операции 684 гермафродитам, «определив» тем самым их пол, и в 71 случае это привело к смене паспортного пола.
В семидесятые годы большинство гермафродитов были взрослыми или подростками. Стандартных протоколов для лечения младенцев-гермафродитов не существовало, и местные врачи не решались что-либо предпринимать. Москва стала Меккой для таких пациентов и их семей, поскольку этими случаями занималась единственная советская клиника.
Советскому гражданину было сложнее изменить паспортный пол, нежели «окончательно определить пол гермафродита посредством хирургического и гормонального лечения». Несмотря на новые распоряжения, введенные в 1974 году, врачам приходилось писать десятки неофициальных писем чиновникам, фальсифицировать медицинские записи и долгое время наблюдать за пациентами, чтобы убедиться в их успешной интеграции.
В это же время Белкин с коллегами начал проводить операции по смене пола. О таких пациентах и их опыте известно не много. Как и в ситуации с гермафродитами, обычные советские врачи мало знали о западном подходе к работе с транссексуалами; централизованная медицинская система СССР придерживала эти тайные знания исключительно для столицы. Те немногие врачи, которые знали об операциях по смене пола, думали, что они назначаются женщинам-лесбиянкам (согласно одной биографической статье, опубликованной в квир-журнале).
Политическое «откладывание» свободы до 1990-х годов привело к внезапной и объемной загрузке ЛГБТ-идей в российскую культурную жизнь. В то же время капиталистическая трансформация принесла с собой взрыв потребительства, затронув и гей-культуру, в особенности культуру Москвы, самого богатого российского города. Значение свободы ЛГБТ в политической, экономической и социальной жизни является темой споров и по сей день, поскольку Москва стала не только центром невероятного роста квир-активизма и культурных инициатив, но и центром новой гомофобной политики.
Источник: Dan Healey. From Stalinist Pariahs to Subjects of “Managed Democracy”: Queers in Moscow 1945 to the Present.
Перевод: Илья Давыдов.