Франческа Стелла — преподаватель социологии в университете Глазго, Великобритания. В 2004-2005 годах она побывала в России, собирая материал для своего исследования женской однополой сексуальности в советский и постсоветский период.
Эмпирическим материалом для исследования стали интервью с 61 женщиной в возрасте от 18 до 56 лет. 34 из них жили в Москве, 27 — в Ульяновске. Изучая советскую Россию, она провела интервью с женщинами из Москвы и Санкт-Петербурга, рожденными между 1946 и 1969 годами. Вся собранная информация легла в основу книги «Лесбийские жизни в советской и постсоветской России».
Работа начинается с введения западного читателя в специфику сексуальной морали и гендерных отношений в СССР. Их основой является фактический патриархат. Задача женщины: работать и рожать. Нормативная женственность связывается с материнством, а материнство — это обязанность перед государством. Как и во всем остальном, у женщин практически не было выбора. Однако женская гомосексуальность, в отличие от мужской, не каралась тюремным заключением. В 1934 году однополые отношения между мужчинами вновь были криминализованы, что совпало с кампанией по укреплению гетеросексуальной семьи. Сексуальность сводилась к воспроизводству. Однополая сексуальность выходила за рамки советского гендерного порядка, воспринимаясь как отклонение и извращение. Женщин лечили, мужчин сажали.
В 1960-е годы сексуальное поведение горожан начало меняться, повинуясь тем же законам, что и в других индустриальных странах. Для сексуальной революции второй половины ХХ века были характерны раннее вступление в половую жизнь, большее число сексуальных партнеров, больший процент добрачного секса и внебрачных связей, а также рост разводов. Однако в публичной сфере сексуальность оставалась связанной только с браком и воспроизводством. Самым распространенным средством контрацепции был аборт.
Изменения 1990-х годов оказались куда радикальнее. Из уголовного кодекса убрали статью о мужеложстве. Гомосексуальность стала объектом дискуссий, в которых поначалу преобладал нейтральный или сочувственный тон. Но в общественном и политическом поле ее видимость вызывала тревогу и даже панику, в конечном итоге приведя к запрету «пропаганды» однополых отношений. Общественное обсуждение этих проблем в СССР отсутствовало, поскольку партийное государство ограничивало пространство для политической оппозиции и контркультурных движений. Новые экономические и культурные свободы способствовали возникновению более открытого и гибкого гендерного порядка, формируемого теперь не только государственными институтами, но и различными социальными взаимодействиями. Это не привело к гендерному равенству, однако дало возможность вести более открытые и честные дискуссии о сексе и сексуальности в общественной сфере. Вместе с декриминализацией и демедикализацией гомосексуальности появились новые возможности для самовыражения негетеросексуальных граждан.
Но как жили эти граждане в советской России? Об этом рассказывает третья глава книги. В ней речь идет о лесбийской сексуальности и о том давлении, которое государство оказывало на личную жизнь. Обычно, пишет Франческа Стелла, исследователи рассматривают эту тему через призму медицины и стигматизации однополых отношений как девиантного поведения. Однако сама она отходит от этой позиции и сосредотачивается на частной жизни.
Хотя влечение к собственному полу считалось заболеванием, не все врачи отправляли женщин в психиатрические учреждения. Ни одна из тех, с кем исследовательница проводила интервью, не подвергалась насильственному лечению. Скорее, больница была угрозой: посмотри, что будет, если продолжишь в том же духе. Сексологи, с которыми некоторые женщины общались в советское время, не назначали им лечения. В одном случае врач сказала, что до 25 лет сексуальность находится в процессе формирования и может еще измениться. В другом женщине посоветовали «переучиться», стараясь обращать на мужчин больше внимания. Как показывает опыт участниц исследования, с точки зрения советского гетеросексуального общества женская гомосексуальность считалась моральным разложением. Одна из женщин вспоминает, как ее застукали в комнате общежития с другой девушкой, и рассказывает о последствиях — товарищеском суде на предприятии, где они обе работали. Им объявили временный бойкот: комсомолки не должны были вести себя таким образом.
Большинство женщин, с которыми говорила исследовательница, были замужем и имели детей. Многие заводили семьи только потому, что так было принято: бездетные незамужние женщины воспринимались не как лесбиянки, а как неудачницы, не способные реализовать свою женственность. Брак повышал их статус, делал жизнь надежнее и безопаснее. Некоторые мужья знали о романах своих жен, но не считали их угрозой браку. Кто-то хотел ребенка и выходил замуж, не рискуя быть матерью-одиночкой. А кого-то это не пугало.
«Я дружила с мужчинами, а они дружили со мной. Я поговорила со своим приятелем, сказала, что хочу ребенка. И он… Мы заключили устное соглашение: «Если ты не повесишь его на меня…». В общем, сделка. Он не принимал участия в его жизни и никогда не появлялся. Он путешествовал… У него были планы, он хотел уехать за границу и не возвращаться, он служил моряком в торговом флоте и не хотел никаких сложностей. Я обещала, что не стану его шантажировать. Мы договорились, и я родила». (Юлия, Санкт-Петербург).
Позже, в 90-е, когда женщины начали идентифицировать себя как лесбиянки, они нередко противопоставляли свое гетеросексуальное прошлое и лесбийское/бисексуальное настоящее. Но, как замечает Франческа Стелла, в России не очень охотно идентифицируют себя через сексуальные практики. Некоторые постепенно заменяли своих гетеросексуальных друзей на гомосексуальных, перемещаясь в более закрытую среду. В советское время они не называли себя лесбиянками, поскольку, даже если кто-то и жил с женщиной, «свой» круг общения у них попросту отсутствовал. Они находились в изоляции.
Но только друг от друга.
Особое внимание исследовательница уделяет дому как личному пространству. Парадоксально, но негетеросексуальные женщины далеко не всегда воспринимают его как безопасное убежище. Это место, где гомофобия встречается чаще всего.
Для большинства ЛГБТ-подростков дом — не надежная крепость, а место, где они по умолчанию обязаны впитывать гетеросоциальные нормы, где впервые встречаются с ненавистью и подвергаются физическому или психическому насилию.
Участницы интервью вспоминают о реакции своих родителей на их сексуальную ориентацию. Обычно родители сами замечали «странное» поведение дочерей: отсутствие интереса к мальчикам, подозрительные подруги, андрогинный вид. Они читали переписку, до них доходили слухи. Дочери были вынуждены притворяться гетеросексуальными, чтобы сохранить поддержку родителей и отношения с ними.
В редких семьях, где во главе угла стояла взаимная любовь, принимали и их, и их подруг.
В маленьких городах боялись слухов. Родители стыдили дочерей: что подумают о них окружающие? Дети считались лицом семьи. Гомофобия здесь — не иррациональный страх перед сексуально иными: это страх родителей за свою репутацию, страх не иметь внуков и стать изгоями. Дети считались главной целью жизни женщины. Нормой было даже не замужество — одиноких матерей хватало. Нормой было деторождение.
В следующей главе исследовательница раскрывает тему публичного пространства, пространства работы и улицы. В подавляющем большинстве женщины разделяли работу и частную жизнь, никому не открываясь и избегая говорить на личные темы. Особенно это характерно для преподавателей, юристов и гражданских служащих.
Каминг-аут влек за собой потерю уважения и авторитета, поднимая на поверхность стереотипы о лесбиянках и их сексуальности, о промискуитете и аморальности. Женщин преследовали, отпуская шутки и уничижительные замечания. Кто-то терял работу, а кто-то увольнялся и не мог ее найти.
Поскольку Франческа Стелла проводила интервью в двух городах, Москве и Ульяновске, ей было интересно сравнить ситуацию в столице, где нравы не такие жесткие, а людей гораздо больше, с тем, как обстоят дела в сравнительно небольшом городе. Девушка, уехавшая жить в Москву и на время вернувшаяся в Ульяновск, привлекла там всеобщее внимание внешним видом и одеждой, хотя в Москве такой облик считался обычным и не выделял ее из толпы. В Москве было проще, чем в Ульяновске; в столице она почти никогда не сталкивалась с агрессией и насилием. А Ульяновск считали очень опасным городом.
Западный подход к открытости, к собственной видимости и подлинности в публичном пространстве наделяет эти качества позитивной ценностью даже с точки зрения тех представителей западного ЛГБТ-сообщества, чей доступ к безопасным и удобным для личной открытости пространствам ограничен. По контрасту с этим, в России подобные качества не так важны, поскольку личная жизнь рассматривается в иных конфигурациях и иных взаимоотношениях между общественным и частным. Далее речь пойдет о квир-пространстве: обычной городской среде, где ЛГБТ-сообщество чувствует себя «своим». Это места встреч, клубы, организации и даже жилые районы. Здесь Франческа Стелла продолжает сравнивать Москву и Ульяновск по параметрам «видимости», а также проводит более глобальное сравнение с западным миром.
Квир-пространство на Западе часто связано с коммерцией: клубами, туристическими развлечениями, привлекательными и безопасными городскими районами, где люди чувствуют себя защищенными от преступлений ненависти. В России ЛГБТ безопаснее всего чувствуют себя в крупных городах — Москве и Санкт-Петербурге. В провинции мало и организованных мест, и тех организаций, которые могли бы способствовать их появлению. Однако есть тусовка — исследовательница употребляет это слово без перевода, «tusovka», — неформальная социальная сеть с открытыми границами: и место в физическом пространстве, и сообщество людей.
Если в Москве женщины имели возможность ходить в гей-клубы, в Ульяновске такого не было. Энтузиасты устраивали редкие вечеринки в обычном клубе; было кафе, которое негетеросексуальные женщины и мужчины выбрали для своих встреч. На улице люди собирались в парке, у определенной лавки. Это было смешанное сообщество мужчин и женщин, ведущих себя не вызывающе, а потому не привлекавших ненужного внимания. Уличные тусовки имелись и в Москве, но собирали главным образом подростков и молодых взрослых; более зрелые женщины считали такие сборища вызывающими, предназначенными для «глупой молодежи», чьи интересы — выпивка, ругань и беспорядочный секс.
В Ульяновске основную часть подобных тусовок составляли студенты, рабочие женщины и представители низших социальных слоев. В Москве студентов было меньше. Встречались и бездомные.
Здесь исследовательница вновь обращается к теме видимости. В Ульяновске никто не хотел привлекать к себе внимания. В тусовке вызывающее поведение геев и девушек-малолеток не одобрялось, поскольку навлекало опасность на всех остальных.
Однажды был случай, когда официантка побила гея; она, конечно, была не одна, а с подругой и приятелем; он держал парня, а она его била. Не знаю, как все это случилось, какая-то тёмная история; возможно, он их спровоцировал — это было оскорбление. Парень пострадал, они всё его лицо изукрасили синяками. Думаю, он оказался не в том месте и спровоцировал их, поскольку мы все там бывали, и это одна из официанток клуба, ее уволили. Да, такие эпизоды случались — одного парня убили, перерезали ему горло. Просто за то, кто он есть. (Кристина, Ульяновск).
А встречи тусовки ценились — зачастую у людей не было возможности найти друг друга иначе.
На тусовке собираются очень разные люди, и если бы не тема, они бы никогда не встретились. Некоторые работают, кто-то учится в институте, кто-то только что закончил школу, и все они общаются между собой. Поэтому там было очень интересно. (Алиса, Ульяновск).
Культурное пространство Москвы бесконечно разнообразнее пространства Ульяновска. Во времена исследования — 2004-2005 годы, — интернет там был слабо развит и играл незначительную роль в поиске «своих». Женщины находили друг друга благодаря личным связям и объявлениям в газетах, что в Москве тех времен было уже редкостью. В отличие от западного сообщества, в России, даже объединяясь, женщины старались не привлекать к себе внимания. Тусовка основывалась на понимании необходимости невидимости, тем самым отвоевывая себе безопасное и закрытое от посторонних место в городском пейзаже.
Основные выводы, к которым исследовательница приходит в завершающих главах, связаны с особенностями квир-сообщества и квир-пространства в России, которые отличаются от западного, а потому не могут оцениваться по западным меркам. На квир-сообщество влияет множество факторов, от географических до политических, и множество традиций, от культурных до семейных. Общее отличие российского квир-сообщества от западного — отношение к собственной невидимости: на Западе стремятся от нее избавиться, «выйти из шкафа»; в России же «шкаф» нередко считается безопасным убежищем, а открытость только вредит. Однако внутри страны существуют вариации: в крупных городах с развитой информационной сетью, с возможностью финансовой и личной независимости открытых людей больше, чем в городах провинциальных, где все друг друга знают, где разоблаченным или открытым людям есть риск никогда не найти работу, а то и лишиться жизни.
Все это произрастает из советской истории, где сексуальность была подчинена размножению, где моральные нормы связывались с преданностью стране и политической организации, а за однополый секс можно было угодить в тюрьму или в психиатрическую больницу. Государство так и не вышло за рамки карательного подхода к иной сексуальности и после относительной свободы девяностых вновь вернулось к старой риторике, используя ЛГБТ-сообщество как одного из внутренних врагов и ссылаясь на «влияние Запада».
Таким образом, открытость и видимость не обязательно придают женщине новые силы, воодушевляют ее и открывают новые возможности, как это происходит в западной культуре. В России от этой видимости отказываются сознательно из-за высоких рисков для карьеры, семейных отношений и даже жизни. Стратегия невидимости позволяет женщинам избегать стигматизации и отвоевывать себе в социуме определенное место среди «своих». Такая стратегия может казаться пассивной, однако, как пишет Франческа Стелла, она создает условия для появления неформальных сетей и закрытого пространства тусовок, где можно безопасно проявлять квир-солидарность. Каминг-аут, напротив, как бы намеренно бросает вызов гетеронормативности, однако, парадоксальным образом, самораскрытие реконструирует «шкаф», который оно намеревалось разрушить. Открытость своей сексуальности для российских негетеросексуальных женщин чаще всего синонимична с изоляцией и отвержением, и исследовательница приходит к выводу: быть открытым в пространстве видимого и произносимого по сути означает быть закрытым.
Источник: Francesca Stella. Lesbian lives in soviet and post-soviet Russia. 2015, Palgrave Macmillan UK.
Автор текста: Илья Давыдов.